Поделиться

Поделиться

Email

К 110-летию фотомастера

Перевощиков Алексей Михайлович (1905—1988) — советский фотокорреспондент, фотохудожник, мастер художественного пейзажа и фотомонтажа

 

Штампы убивают историческое восприятие мира. Можно слышать, что любая наука состоит из штампов. Да и идеология, как светская религия для масс, состоит из своих канонов. Канон – это ограничитель. От подобных ограничителей в своих лучших побуждениях пыталась уйти любая власть, однако полная свобода противоречит природе государства как аппарата насилия. Идея освобождения от таких ограничителей всегда идёт снизу, поэтому обречена.

Убогость наших краеведческих исследований (с 1930-х гг.) – в сложившейся лубочной традиции, где раньше всё было плохо – а теперь хорошо или наоборот. В сложившейся житийной традиции, где описание жизни в политических, поведенческих и др. реалиях заменяется краткими перечислениями заслуг и восхвалением каждого шага. Нельзя не видеть, что заслуги по большей части являются обычными делами христианина (или примерного строителя социализма), а производственные заслуги (хороший врач, замечательный руководитель) входят в число прямых должностных обязанностей человека: быть хорошим врачом и замечательным руководителем, за что им, собственно, и платили зарплату (плюс любовь и преданность пациентов или подчинённых).

Батюшка построил храм. В чём тут подвиг или жертвенность, если тот ездил на “Мерседесе”? У бабушки, отнесшей свои крохотные сбережения, жертвенность как-то лучше просматривается.

Эта краеведческая традиция похожа на многочисленные памятники вдоль наших дорог. Памятники (кресты) в православной традиции ставят на месте совершённого подвига: к примеру, водитель ценой своей жизни спас жизни десятков людей (такой памятник ещё в 1970-е гг. установили в Алма-Ате). У нас же ставят лишь потому, что жалко, не вдаваясь в подробности: случайность, или пьян был, и к тому же угробил или искалечил ещё кого-то, – всё равно поставят, хотя никаким подвигом там и не пахло. Потому и стоят они неухоженными после того, как благодетель не в состоянии их облагораживать.

Столь же рьяно устанавливаются печального вида доски на домах, присваиваются различные звания и премии, наименовываются улицы и, что для нас особенно актуально, пишутся краеведческие исследования, лубочные и житийные одновременно.

Открывая в Интернете всё то, что написано о фотохудожнике Алексее Михайловиче Перевощикове, понимаешь, что писали свои мысли единицы, С.Ф. Иванов и О.И. Синица, например. 90 % остального – лишь рефераты по мотивам с бесконечным повторением одних и тех же фраз, цитат и выводов. Мне могут возразить, что это обычное явление для Сети. Отвечу: обычное, если речь идёт о студентах. Мы же говорим о краеведении. Общение с А.М. было интересным, и с его согласия я тоже делал записи. Но речь о другом.

Сам А.М. завещал, чтобы его работы не экспонировались 25 лет. Срок вроде прошёл, завещание в этом плане сочли (почти сразу) неудобным, и… Всё бы ничего, но лет двадцать местное краеведение практически не исследовало его деятельность. По иронии судьбы, лишь краеведы выполнили последнюю волю усопшего. И, конечно, сделали это исключительно из-за сложившихся традиций (см. выше). А именно – из-за простительного непрофессионализма, столь же понятного, как скорбь установившего в общественном месте памятник.

В отредактированных Осколках мыслей нет фатализма, как нет сложившегося образа, введения и выводов в приличествующей манере. Это и к лучшему. Впрочем, ход мысли и способ её выражения говорит о яркой эпитафичности фотохудожника, стремлении каждой фразой отправить нам некоторую телеграмму, послание. Религиозные люди называют это откровением; углубляться здесь мы не будем, так как следом они заведут разговор о том, от кого же это откровение – от Бога или дьявола. Согласимся с одним — не каждому дано благо откровения, и здесь очень важный секрет.

Откровение даётся на пороге вечности, когда человек сознаёт конечность своего бытия и нуждается в передаче чего-то важного, по его глубокому убеждению.

А.М. оказался на пороге вечности так же, как рано или поздно оказывается каждый: не по своему желанию. Оказался рано, в расцвете сил и карьеры. При этом его возвращение связано с восстановлением, мучительным восстановлением главного – сознания, а затем осознания себя в новом мире. Его посттравматический диагноз – шизофрения – поставил личность на порог уничтожения, и последовавшее длительное лечение как раз и заключалось в вытаскивании сознания к реальной жизни, вытаскивании из мира грёз и видений. Оговорюсь, не следует считать тот мир бесконечно тёмным. Осторожность упоминаемых биографов А.М. в этом вопросе вполне понятна, учитывая наши предрассудки к подобным диагнозам. Остаётся одно: человек много раз заглянул за грань бытия, и осталось ли что-то в его сознании, он бы и сам не вспомнил, но то, что эта трагедия повлияла на сознание, бесспорно.

Было ли до этого, в предпосылках нечто труднообъяснимое? Мятущаяся молодость, когда он то заместитель секретаря местной комсомольской ячейки, то женится на дочери местного же священника. Когда он то поступает учиться на художника, то решает заняться фотографией. То уезжает с молодой супругой из родного села в Вятку, то возвращается. Это для нас интересно, но в общем-то обычно для определённого типа характера. Можно заметить ущербность, плохое зрение, и стремление приспособиться к жизни и в этих обстоятельствах: в конце концов, он оказался годен лишь к нестроевой службе и был прикомандирован к эвакуированной в Киров Ленинградской Военно-Морской медицинской академии. Снимал, что прикажут, и здесь в его воспоминаниях почти сразу прорезалась коллекция черепов, которую собирал один из молодых профессоров. Создание этой коллекции документировалось А.М.; до сих пор она считается самой большой в России.

Если первую часть жизни А.М. можно отнести к формировочной, то описанная работа, судя по врезке в воспоминания, вполне могла быть психотравмирующей. Она не ушла из сознания и после окончательного излечения. Череп в работах А.М. стал не привычным символом, а возвращением его самого к порубежному состоянию: поэтому он диссонирует, будучи почему-то необъяснимо, на первый взгляд, развёрнут навстречу колонне марширующих нацистов, или находясь в композиции с милыми и прелестными объектами. Фотохудожник как бы ёрничает, смеётся над нами: вот объяснить этот символ вы сможете, а углубиться в мою душу вам помешает ваш же идеализм. Ведь вы будете лепить из меня идола, удобного для вашего восприятия!

Рискнём углубиться. Обособленность и даже странность стали почти визитной карточкой многих мэтров, и А.М. вновь даёт небольшую подсказку. Он полагал, что из всех художников к нему ближе Марк Шагал; более того, он как-то называл себя его учеником. Спасибо ему за это: в сравнении больше материала для раздумий, чем в тысячах рефератов. Но даже закончив сравнительный анализ гротесковых форм и особенностей видения реальности, мы всё равно приходим к главной, эпитафичной теме. Это – непонятость современниками.

Да и откуда ей было взяться, если испокон веков художники работают на заказ: нет заказчика – нет жизни. Пока он сформировался, стал хоть чуточку известен и нашёл-таки заказчика, шли годы, и во многом поэтому жизнь творцов полна страданий.

Если святой страдает за веру и делает свои подвиги во имя веры, не думая о себе, то в художнике всегда есть противоречие: ведь его самовыражение эгоистично, пусть он при этом и страдает. А заодно страдают все его близкие.

Ну, и как его понять современникам?

Для современников А.М. был односельчанином, жившим в соседнем доме. Причём беспутым односельчанином, если речь о крестьянском хозяйстве. Так что в городской среде, откуда он когда-то вернулся, он оказался более понимаем; когда же многочисленные фотолюбители сгруппировались в местный клуб, А.М. держался по-своему. Черты его характера и клубная открытость противоречили друг другу: говоря о передаче опыта и своём видении мира, фотохудожник не мог не понимать, что опыт этот индивидуален и выстрадан именно им, а уж видение мира и подавно. Визитной карточкой стало признание не вблизи, а вдали. Особенно на выставке, где работы не цензурировались. Что самое занимательное, судя по отзыву, издали он казался загадочным, и, судя по воспоминаниям, вблизи – тоже. Издали он казался загадочным волшебником, вблизи же загадочным экспериментатором и чудаком; издали о нём судили по его фотокартинам, вблизи же не могли отделаться от образа странного человека, гуляющего по городу с фотоаппаратом.

Общаться же приходилось с теми, кто вблизи. Кто-то очень хотел стать корреспондентом – становился корреспондентом. И потом жаловался, что ему мало платят. Как в современности: кто-то очень хочет стать батюшкой – становится батюшкой. И потом жалуется, что тяжко. А.М., признаем, тоже в начале пути повесил фотоаппарат на шею и завидовал другим фотографам, у которых были объективы получше. Многое пережил. Работал корреспондентом и много ездил. И занялся художественной фотографией осознанно, этапом, сложившимся человеком. Этому была одна видимая причина – признание на всесоюзной фотовыставке. Что произошло в сознании человека, проснувшегося знаменитым в ближнем круге?

Произошла очень простая вещь: закрепление не столько правильности, сколько возможности жить в образе неудобного человека. Его точки зрения, изложенные Осколками мыслей, с этого момента выслушиваются и признаются не столь странными; это соответствует веяниям оттепели. Однако по-прежнему у А.М. нет заказчика, основная работа – прикладная, т.н. шабашки. Элита среднемашевского городка технократична. Она не теряет к нему интерес, однако не знает, как поддержать: ну нет у этой элиты выхода на круги искусств. Уехать в третий раз уже проблематично.

И оставалось одно – бесконечное самовыражение. А.М. был вовсе не фаталист: человек с чувством юмора, он прожил долгую жизнь, при этом его эпитафичность была своеобразна и направлена на себя.

Эпитафичность не входила в лексикон, и хамское отношение к художнику заключалось прежде всего в лишении его права на откровение. Проще говоря – кто он? Кто ему дал это право – вещать? И если эпитафичность по определению индивидуальна, то мнение толпы общее, оно не меняется со сменой персонажей. В этом плане толпа вечна и способна на одно: установку идолов. Когда А.М. сравнивал себя с Дон Кихотом, то скорее всего задумывался об озвученном феномене личности и толпы. Его записи похожи на удары копьём по общественному устройству… Но мельницы продолжают крутиться по сей день, а он по-прежнему живёт в мыслях. Он лишь пытается достучаться до нас.

У нас остаётся возможность стать лучше. Стать просвещённее, научиться читать послания и понимать откровения. Перестать наконец издавать книги про почётных граждан наших городов; по крайней мере, на столь примитивном уровне. Перестать ставить по своему наитию памятники и вешать памятные доски едва ли не по любому случаю. В конце концов, речь идёт об общественных местах, где нельзя многое. В первую очередь — навязывая свои заблуждения и некомпетентность. Скорее, вы подумаете, что автор предложит создать ограничительную систему, комиссию по увековечиваниям или объективные редколлегии. Но дело как раз в том, что и то, и другое уже есть, но это никак не влияет на результат. Никак не влияет и научная работа исследовательских центров. Писать стали больше и хуже.

Откровением А.М. можно считать, что творить надо самому, за свой счёт и своими страданиями. Как говаривал Достоевский, русский человек без страдания жить не может.

Ну и что в итоге, спросите вы? Конечно, А.М. не имел научного звания. А звания народного фотохудожника просто не существовало. Зато его работы исключительно интересно смотреть. И читать его откровения.

“Эпитафичность является фактором всякого художественно-объективирующего творчества, — и Петрарка, который ещё при жизни Лауры написал сонет на смерть её (сонет 193), — может быть, как человек и нарушил добрые нравы, но как поэт только подчинился одному из основных законов творчества, по которому образ начинает полно жить лишь после того, как материальный субстрат образа исчез”, — писала “Литературная энциклопедия” в 1925 году.

Владимир ДУБОВЦЕВ, историк. г.Кирово-Чепецк.  (Авторский текст — для «Чепецк-Ньюс»)